Житель нашего города Михаил Гаврилович Жуков встретил Великую Отечественную войну в пятнадцатилетнем возрасте на Могилевщине. 

В предлагаемой читателям автобиографической повести «Судьба-судьбинушка» Михаил Гаврилович, член Белорусского союза журналистов, долгое время работавший в нашей газете, нестереотипно, без лакировки действительности, самокритично и в то же время с легким юмором рассказывает об атмосфере, которая царила в предвоенные годы и накануне войны.

Автор делится своими впечатлениями и рассказывает о пережитом на оккупированной гитлеровцами родной земле.

В воздухе пахло… войной

Когда наши танки помчатся,

Мы с тобою пойдем воевать…

(Из кинофильма «Свинарка и пастух»)

В первый класс Ново-Водвянской начальной школы Старо-Водвянского сельсовета Шкловского района я пошел в восьмилетнем возрасте в 1934 году. Пока запоминал буквы, складывал из них слоги, а из слогов – слова, учился читать и писать, в окружающем мире происходили страшные события, отголоски которых доходили и до нас. В Германии вовсю бесчинствовали неожиданно пришедшие к власти нацисты во главе с Гитлером, и в моем ограниченном лексиконе появилось непонятное для детского восприятия слово «фашизм», смысл которого доходил до меня постепенно, по мере взросления. В те дни это слово всё чаще слетало из уст взрослых жителей нашей небольшой деревеньки Васильевка. А когда научился читать, встречал его в газетах «Піянер Беларусі» и «Пионерская правда».

Из этих газет я узнавал о бандитских деяниях распоясавшихся гитлеровских штурмовиков, о преследовании фашистами демократов, коммунистов, евреев, о тяжелой судьбе, выпавшей на долю немецких детей, чьи родители были убиты или брошены в тюрьмы.

Большое впечатление произвел на меня напечатанный в «Пионерской правде» рассказ о том, как, рискуя собой, мои немецкие сверстники, проявив находчивость, освободили арестованных гестаповцами подпольщиков, которых для доставки в тюрьму запихнули в хлебный фургон. В тот момент, когда машина тронулась с места, дети незаметно подцепились сзади на подножку, отодвинули защёлку и открыли дверь. Изумленные этим поступком, арестованные антифашисты выпрыгнули из машины и скрылись в толпе людей. Мне до сих пор помнится иллюстрировавший газетный текст рисунок того фургона с рекламной надписью на борту: «Генрих Фош – хлеб хорош». И окружившие фургон гестаповцы с дубинками в руках. 

Рассказы о судьбах немецких антифашистов, их героической борьбе с ненавистным режимом производили на меня сильное впечатление. Особенно больно переживал заточение в темницу вождя германского пролетариата Эрнста Тельмана. Я искренне надеялся, что вырваться из гестаповских лап ему поможет широко развернувшееся тогда во всем мире по инициативе МОПРа – Международной организации помощи борцам революции – кампания по его освобождению. И как все советские люди, жертвуя последними копейками, аккуратно платил собираемые этой организацией членские взносы в поддержку вождя германского пролетариата.

Из солидарности с германскими антифашистами в наш обиход вводилась их пролетарская лексика. В Шклове, например, городской кинотеатр стал называться по-немецки – «Ротэ фанэ» («Красное знамя»).

В обобщенном виде образ фашиста мне представлялся в виде силуэта на мишенях для стрельбы – сутуловатая фигура в каске. В связи с этим мне припоминается такой эпизод. В 1937 году, когда я учился в третьем классе, в стране широко отмечалось 100-летие со дня смерти А.С. Пушкина. По этому случаю на обложках школьных тетрадей был напечатан его портрет. Кто-то из моих одноклассников, рассматривая этот рисунок, среди черточек и линий на груди поэта неожиданно обнаружил силуэт того самого… «фашиста». Мы единодушно решили, что это происки художника – врага народа (эти страшные слова в те годы были у всех на слуху). На самом деле, как мне представляется сейчас, в нашем ребячьем воображении отразилось то, что можно увидеть, например, рассматривая облака, узоры мороза на стеклах окон и т.п.

И стал Здеся Мадридом

Когда в 1936 году в Испании начался возглавляемый Ф. Франко фашистский мятеж и разразилась гражданская война, мне уже исполнилось десять лет, и я помню, как воспринимались эти события односельчанами. Собиравшиеся вечерами на соседской завалинке мужики горячо обсуждали происходившее там, о чем узнавали из газет или слышали где-то от кого-то,
чаще всего на базаре в Шклове.

Особенно интересовался испанскими событиями деревенский старичок по фамилии Дубровский, а по прозвищу Здеся. Эта кличка к нему приклеилась из-за того, что в разговоре он постоянно употреблял услышанное в городе русское слово «здесь». А так как в нашей деревне разговаривали на белорусском языке, то это непривычное слово резало людские уши. А когда началась гражданская война в Испании, Дубровского из-за его повышенного интереса к происходившему там прозвали ещё и Мадридом.

Произошло это так. В теплые весенние и летние дни он обычно на завалинке своей хаты грел старческие кости. В середине дня колхозный почтальон Усов приносил свежие газеты, и Здеся каждый раз многозначительно вопрошал: «Ну что там слышно в Мадриде?» Затем, уткнувшись в газету, вслух читал сообщения телеграфных агентств из Испании. Так он стал Мадридом. Да так крепко прилипла к нему эта кличка, что прочно закрепилась и за его внуками.

Я любил слушать Здеся-Мадрида. В его бесхитростных комментариях чувствовался большой жизненный опыт, трезвая оценка происходящего. Он неподдельно восхищался героизмом испанских республиканцев и пришедших к ним на помощь интернациональных бригад, искренне желая свободы Испании. В то же время, в его «речах» проскальзывало опасение, что верх могут одержать франкисты, поддерживаемые мощной армадой танков и самолетов, поставляемых им фашистскими Германией и Италией.

Случилось худшее. В марте 1939 года победили франкисты, и в Испании надолго установилась диктатура фашистского типа. Озвученный в те годы вождем испанских коммунистов Долорес Ибаррури лозунг «Испания будет свободной!» оказался всего лишь красивым лозунгом.

Вывезенные временно из районов боевых действий дети испанских республиканцев остались в Советском Союзе. Газеты много писали об их жизни и учебе в наших школах. И мы, советские школьники, гордились тем, что в нашей стране они обрели вторую Родину, стали такими же счастливыми, как и мы.

Пионерское знамя на сопке Безымянной

В те годы военные события, словно снежный ком, наслаивались одно на другое. Еще когда фашистские Германия и Италия осуществляли вооруженную интервенцию в Испанию, летом 1938 года японские империалисты вторглись на территорию СССР в Приморском крае у озера Хасан. А через год они же повторили бандитскую вылазку у реки Халхин-Гол для захвата части территории дружественной Советскому Союзу Монгольской Народной Республики.

И хотя эти события разделял целый год, они в моей памяти почему-то спрессовались воедино. Больше запомнились сражения у озера Хасан, хотя боевые действия там происходили лишь в течение двух недель, а на Халхин-Голе – около четырех месяцев. Может быть, это связано с тем, что в пионерской печати первое из этих событий освещалось более ярко, отчего у меня осталось о нем более сильное впечатление.

У озера Хасан боевые действия велись за высоты Безымянная и Заозерная, которые с переменным успехом переходили из рук в руки. В те дни в «Пионерской правде» был опубликован снимок водруженного пионерами на сопке Безымянной Красного знамени. На нас, двенадцатилетних, это произвело большое впечатление. Мы восхищались их героизмом и готовы были, улизнув от родителей на Дальний Восток, повторить их подвиг. Но боевые действия там вскоре прекратились, и осуществить свое намерение мы не успели.

Те события мне хорошо помнятся еще и потому, что в то время в тех местах служил в Красной Армии мой сводный брат Николай Романович Кравцов и, естественно, я с особым интересом следил за происходящим там. С братом я переписывался, высылал ему районную газету «Прамень камунізма», а он мне – тамошние газеты. А после возвращения с армейской службы брат рассказывал много интересного о тех краях.

«И первый маршал в бой нас поведет…»

Когда в мае–сентябре 1939 года происходили бои между советско-монгольскими и японо-маньчжурскими войсками, я перешел в шестой класс. Теперь уже учился в Старо-Водвянской неполной средней школе и ходил туда за четыре километра пешком – в то время автобусного сообщения не было даже с районным центром. А весной и осенью, возвращаясь из школы, мы, васильевские, добавляли ещё один километр, заворачивая в Новую Водву за компанию с тамошними одноклассниками. Неподалеку от Новой Водвы дорогу пересекал не широкий, но глубокий ров. В этом рву, в затишье от ветра, мы горячо обсуждали злободневные проблемы. И когда разговор заходил о возможной войне, каждый из нас примерял себя к боевой обстановке. Кто-то видел себя летчиком-истребителем, кто-то пулеметчиком, как смелая Анка из кинофильма «Чапаев», кто-то артиллеристом или танкистом… Благо для развития подобных фантазий нам было от чего оттолкнуться.

В те годы на сельских экранах показывались кинофильмы «Чапаев», «Трактористы», «Если завтра война» и другие, прославлявшие героев Октябрьской революции и гражданской войны и выражавшие непоколебимую уверенность в нашей решительной победе в предстоящей войне, если она начнется. Мысленно подражая героям этих фильмов, мы и представить себе не могли, что когда-либо военные действия будут происходить у нас под боком и судьба каждого из нас сложится совершенно по-другому, чем мы предполагали, «совещаясь» в этом рву, громко подпевая героям тех патриотических фильмов:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,

Пойдут машины в яростный поход.

Тогда нас в бой пошлет товарищ Сталин,

И первый маршал в бой нас поведет…

Тем «первым маршалом» у всех на устах был тогда бывший луганский слесарь К.Е. Ворошилов.

—

 

За пустопорожними разговорами и кичливым хвастовством мы и не заметили, что в сентябре 1939 года с нападения Германии на нашу соседку Польшу началась Вторая мировая война. Наша бдительность была притуплена ещё и тем, что одновременно с нападением Германии на Польшу был осуществлен поход Красной Армии в Западные Белоруссию и Украину. Кстати, для нашей семьи это событие имело особенное значение. С осуществлением этой акции была освобождена родина моего отца, и при первой же возможности он навестил деревню Жуки вблизи Кореличей Гродненской области, откуда в Первую мировую войну его семья вынуждена была податься в беженцы.

А тем временем напряжение между государствами не спадало. Морозной зимой 1939–1940 годов шли тяжелые, кровопролитные сражения красноармейцев с белофиннами. Из газет мы узнали, что в конце ноября 1939 года финны «обстреляли» Ленинград, и советское правительство вынуждено было принять ответные меры. Каким-то образом в нашу деревню просочились слухи о больших людских потерях с советской стороны, массовом обмораживании красноармейцев, о невиданных вылазках замаскированных белыми халатами финских лыжников, о минировании финнами всего, что они вынуждены были оставить на своей территории, и т.п. Тяжело было воспринимать всё это, переваривать детским умом. И поэтому, когда в марте 1940 года нас, школьников, неожиданно пригласили в сельский Совет на митинг по случаю окончания этой войны, все мы очень обрадовались. А когда летом заглянувший в нашу деревню к кому-то из родственников контуженный танкист – участник тех боев – рисовался перед девчатами своим героизмом, казалось, что ничего страшного там не происходило. Такое же ощущение было у меня и тогда, когда события той военной зимы предстали с киноэкрана в документальном фильме «Линия Маннергейма», правда, как стало известно спустя годы,– в сильно урезанном виде.

Игры в войну

С каждым прожитым годом, по мере приближения моей юности, в воздухе всё больше попахивало большой войной. На это прямо и косвенно указывало происходившее в мире, разнузданное поведение фашистской Германии – захват ею Австрии, аннексия Чехословакии, вторжение во Францию… Эти события были на слуху у взрослых, будоражили их, и их волнение передавалось нам, малолеткам. Тем временем участился призыв резервистов на военные сборы вместе с колхозными лошадьми. Из армии лошади возвращались с выжженным на их крупах тавром. Кстати, в предвоенные годы лошади считались подвижной мощью Красной Армии, и сохранности их поголовья в колхозах уделялось большое внимание. Те несчастные, по вине которых, не дай Бог, происходили падеж лошадей, аборты конематок, рассматривались как наносящие подрыв военной мощи государства со всеми вытекающими для них последствиями. Злостные заметки об этом время от времени появлялись в местной
печати.

Примечательная деталь. В те годы на колхозных полях вместе с колесными работали и гусеничные трактора ЧТЗ. В отличие от колесных, имевших заводные ручки спереди, гусеничные трактора заводились изнутри при помощи металлического ломика. Это различие трактористы на полном серьезе объясняли нам так: в случае войны гусеничные трактора будут «одеты» в броню и превратятся в танки. И заводиться будут изнутри. Может быть, такие мысли приходили в их головы потому, что в то время советские танки были такие же громоздкие, неуклюжие, как эти трактора.

Когда мы учились в начальных классах, то поощряемые пионерскими газетами, всецело отдавались военизированным играм, и по своему разумению имитировали наступление и оборону рубежей «красных» и «синих». Любили также играть в по-
граничников. В те годы в газетах и детских книжках много писалось о нарушителях государственной границы, о помощи пионеров пограничникам в их задержании и, естественно, мы хотели быть похожими на тех пионеров. Моим кумиром был проводник собак на одной из пограничных застав, опытный следопыт Карацупа. На его счету были десятки задержанных нарушителей границы – контрабандистов и диверсантов. О его подвигах подробно рассказывалось в газетах и журналах. Статьи и корреспонденции о нем иллюстрировались впечатляющими рисунками и фотографиями. До сих пор перед моими глазами оживает образ этого смелого пограничника, затаившегося в ночном дозоре со своим четвероногим другом.

Образ Карацупы настолько волновал меня, что, будучи четвероклассником, я пытался воспеть мужество советских пограничников в стихах, хотя до тех пор никогда их не писал. Сюжет моего «творения» сводился к тому, что я готов буду заменить воображаемого брата-пограничника, если он погибнет от пули диверсанта. Это стихотворение я осмелился прочитать на школьном вечере, посвященном празднованию очередной годовщины Октября.

Кстати, шпионов мы представляли непременно с приклеенными усами и бородой и, чтобы не прозевать их, внимательно присматривались к каждому встретившемуся незнакомцу – так хотелось прославиться!

А пока шпионы нам не попадались, мы песком прочертили «границу» в находившемся метрах в трехстах от деревни небольшом густом молодом соснячке, установили секретные дозоры и ловили «нарушителей». Да так вовлекались в игру, что забывали о своих обязанностях по дому: нарвать в огороде травы для свиней, принести из колодца воды, наколоть дров, помочь в чем-то другом по хозяйству занятым на колхозных полях родителям. Однажды в игровом азарте, преследуя «нарушителей» границы, мой лучший школьный друг Олег еловой веткой повредил себе глаз, что впоследствии привело к снижению зрения, и его родители долго считали меня виновником случившегося. Но на наших дальнейших отношениях с ним это не отразилось.

У нас была строгая военная дисциплина. Все беспрекословно подчинялись избираемому командиру (чаще других эту должность исполнял я, за что и доставалось мне от родителей больше всех, как в случае с Олегом). В начальную школу, находившуюся в километре от нашей деревни, мы ходили строем. И чтобы быть похожими на красноармейцев, на шапки, картузы прикрепляли вырезанные из газет и журналов раскрашенные карандашом красные звёздочки.

А после школы, вместо того, чтобы учить уроки, собирались в хате нашего одноклассника Толи Новикова и проводили там свои собрания. Избранный президиум важно восседал за возвышавшимся около печи столом, а остальные находились внизу, на полу. И обсуждали различные вопросы. А вообще-то занимались беспредметной болтовней. Намечали, например, на чей сад совершить ночью очередной набег. Иногда такие вылазки совершали и днем. Разбившись на группы, атаковали сад одновременно с разных сторон. Такая тактика применялась для того, чтобы сторож не смог никого из нас поймать. Случалось, что кто-то из нас вместе с остальными участвовал в набеге на свой же сад. Добытые таким образом яблоки казались намного вкуснее, чем снятые с дерева легально. Такие акции заканчивались для нас головомойкой родителей, особенно для тех, кто воровал яблоки в собственном саду. Но это никого не останавливало: принятые на собраниях решения надо было выполнять.

…А с пятого по седьмой класс у нас были уже другие, «взрослые» забавы.

—-

Становились значкистами

В предвоенные годы в школах и в колхозах, на промышленных предприятиях и в учреждениях в массовом порядке проводилось изучение военно-оборонного дела и сдача норм на значки БГСО («Будь готов к санитарной обороне») и ГСО («Готов к санитарной обороне»), ЮВС («Юный Ворошиловский стрелок») и ВС («Ворошиловский стрелок»), БГТО («Будь готов к труду и обороне») и ГТО («Готов к труду и обороне»)… Делалось это наспех, как попало и кем попало. Учили по специальным пособиям: семиклассников – учителя, а учеников пятого и шестого классов – те же семиклассники, которые уже стали значкистами. При подготовке к сдаче норм на значки ЮВС и ВС проводились стрельбы из малокалиберной винтовки, не придерживаясь элементарных мер предосторожности. Но как-то всё обходилось.

Ребята с гордостью носили эти значки – они, словно ордена, которые тогда были большой редкостью, украшали грудь.

Во второй половине учебного года, когда я учился в пятом классе, то ли по своей охоте, то ли по поручению учителя я проводил после уроков занятия по санитарной подготовке с занимавшимися во вторую смену четвероклассниками Ново-Водвянской начальной школы, в которой недавно учился сам. Рассказывал и показывал им, как оказывать первую медицинскую помощь пострадавшим при ранении, накладывать на рану перевязочный жгут и т.п. Это я знал, так как только что успешно сдал нормы на значок БГСО («Будь готов к санитарной обороне»). Мне понравилось быть в роли учителя и, чтобы не ударить лицом в грязь, тщательно готовился к занятиям, неоднократно перечитывая соответствующие разделы пособия.

После «прохождения» всего программного материала состоялся экзамен по нормативам БГСО с участием учителя. А назавтра с соответствующим актом, скрепленным школьной печатью, я босиком направился за 14 километров в Шклов (для лета никакой обуви у нас не было, а зимой носили лапти или валенки-катанки, благо, овец
держали в каждом дворе).

В городе отыскал председателя районного комитета Красного Креста и Красного Полумесяца Хейфеца, который исполнял эту должность по совместительству или в порядке общественной нагрузки. Из-под сиденья дивана он достал хранившиеся там значки БГСО и в соответствии с актом отсчитал для меня положенное их количество.

Был солнечный весенний день, и в приподнятом настроении, приколов полтора десятка значков к рубашке на груди, я с высоко поднятой головой гордо шагал по улицам города, вызывая удивление встречавшихся прохожих. А тем временем в названной организации была поставлена еще одна галочка, свидетельствовавшая об увеличении количества значкистов по санитарной обороне.

Примерно так же велась у нас подготовка к противохимической защите населения, по другим оборонно-массовым направлениям, так как в деревне этим не было кому заниматься по-настоящему. В нашей Васильевке, например, среди жителей пожилого и среднего возраста грамотными считались те, кому до революции удалось окончить четыре класса церковно-приходской школы. Большинство же сельчан едва могло расписаться, а многие, особенно женщины, и того не умели. Поэтому на учащихся 5-7 классов (средней школы в нашем сельсовете не было) сельчане смотрели как на больших грамотеев. А те (их были единицы), кто смог получить среднее образование в райцентре, считались едва ли не профессорами, и в деревне они не оставались.

Мне, шестикласснику, было поручено готовить колхозников нашей бригады к противовоздушной химической обороне, и я «обучал» их умению пользоваться противогазами и другими средствами защиты.

В небольшой конторке, где временно размещалось правление колхоза, долгими зимними вечерами собирались мужчины и терпеливо, а кто и с неподдельным интересом, слушали мои теоретические рассказы, которые я черпал из соответствующего пособия о предмете нашего разговора.

Не всё и не всегда гладко получалось у меня. Когда однажды зашел разговор об отражении воздушной газовой атаки, дед Лаврен, хитровато прищурив глаз, спросил, каким образом разрываются долетевшие из самолета до земли бомбы? В гранате, сказал он, перед тем, как ее бросить, выдергивается предохранительная чека, после чего через несколько секунд граната взрывается. А бомба?.. Этого я, четырнадцатилетний, естественно, не знал. Ведь в учебных пособиях об этом ничего не говорилось. И вместо того, чтобы чистосердечно признаться в своем неведении, я, спасая свой «авторитет», стал выворачиваться, поясняя, будто бы при вылете бомбы из самолета из ее хвостовой части срывается кольцо, и когда бомба долетает до земли – взрывается. Не знаю, поверили тогда мне мои терпеливые слушатели или сделали вид, что поверили? И когда я вспоминаю этот случай, мне становится стыдно за свою наивность. Хотя вряд ли была моя вина в том, что взялся тогда не за свое дело.

К проводимым у нас оборонным мероприятиям люди относились с пониманием, так как в народе только и говорили о возможной войне с Германией.

В небе кружили самолеты…

В отличие от села, в городе было больше возможностей заниматься оборонно-массовой работой, и к этому делу там относились серьезнее. В Могилеве, например, часто объявлялась воздушная тревога, и кое-кто из жителей нашей деревни, навещавших город, оказывались в числе «пострадавших»: санитары в противогазах и защитных накидках бесцеремонно, не принимая никаких возражений, укладывали их на носилки и отправляли в медпункт для оказания «помощи». И всё же всё это напоминало скорее игру, чем репетицию войны.

Наша деревня находилась недалеко, напрямую километрах в двадцати от Могилева. И почти ежедневно в небе над нами кружили военно-тренировочные самолеты, волоча за собой мишени, и при стрельбе в них были хорошо слышны прерывистые пулеметные очереди. А с наступлением темноты небо прочерчивали лучи ослепительных прожекторов противовоздушной обороны, которые выслеживали «вражеские» самолеты. Наблюдая за этим и любуясь красивым зрелищем, у нас крепла уверенность в том, что в случае войны ни один вражеский самолет не сможет вторгнуться в наше воздушное пространство. А если и прилетит, то только для того, чтобы стать подвижной мишенью для нашей меткой зенитной артиллерии. Да и газеты постоянно твердили, что в случае нападения на нас, мы будем воевать на чужой территории.

Кстати, военные летчики пользовались у наших девчат наибольшим успехом среди прочих кавалеров. Выйти замуж за воздушного асса мечтала каждая из них. Помнится, как перед самой войной, на зависть другим, выходила замуж за летчика моя соседка Люба Трихминова. В весенний свадебный день она с будущим мужем, подругами и его друзьями приехала в нашу деревню на автобусе. И мы, деревенская шпана, немного прокатились на нем (до этого ни один автобус к нам не заезжал). В этом ее летчике мы видели того, кто ночами кружил над нашей Васильевкой, метко поражал воздушные мишени. Он был героем в нашем детском воображении.

Курьезный случай

В седьмом классе меня избрали председателем школьной организации Осовиахим (в послевоенное время – ДОСААФ). В моем распоряжении была мелкокалиберная винтовка. Из нее у взгорка, находившегося напротив школы, мы обучались стрельбе, готовясь к сдаче норм на значок ЮВС («Юный ворошиловский стрелок»).

В связи с этим вспоминается вот такой курьезный случай.

В начале учебного года я направился в Шклов по делам «Осовиахима». Кабинет председателя районного общества этой организации находился в помещении, над которым возвышалась пожарная каланча. Побеседовав со мной о проводимой в школе оборонной работе, он вручил мне несколько коробок патронов к мелкокалиберной винтовке, пачку бумажных мишеней с изображенным на них силуэтом «фашиста» и книгу-пособие по военной подготовке. Автором ее был мой однофамилец Г.К. Жуков, и поэтому запомнилось ее авторство.

Из этой оборонной организации я зашел в редакцию районной газеты «Прамень камунізма», чтобы оставить заметку об участии колхозной молодежи в художественной самодеятельности, подготовке вечера к очередной годовщине Октября.

Прочитав мою заметку, редактор С.Л. Рутман решительным тоном сказала, что в это напряженное осеннее время не о концертах надо писать в газету, а о том, как организовать работу на колхозном поле, чтобы без потерь убрать картофель. А затем спросила, почему я в это время не на занятиях в школе? Узнав, что я пришел в город по делам оборонной организации, тут же позвонила по телефону председателю районного общества «Осовиахим» и отчитала его за то, что отрывает учеников от занятий в школе. Хотя председатель районного общества был тут ни при чем, ведь я явился к нему по собственной инициативе.

Что ж, редактор была в чем-то права: руководить оборонно-массовой работой на местах должны взрослые, а не дети.

…А тем временем небо заволакивали черные тучи. Приближалась гроза войны. Из репродукторов и из уст людей всё громче звучало:

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч, и суров:

«Если завтра война, если завтра в поход –

Будь сегодня к походу готов!..»

…И грянул гром

И хотя в последние годы разговоров о предстоящей войне было много и люди всем нутром чувствовали приближение её, она обрушилась на их головы неожиданно.

К концу дня 22 июня о внезапном нападении Германии на Советский Союз узнали и в нашей Васильевке. Эта черная новость стала главной в разговорах сельчан. И с каждым днем всё больше таяла надежда на то, что, как и в финскую кампанию, будем воевать на чужой территории, как об этом вовсю трубила довоенная советская пропаганда.

В нашей семье был единственный на всю деревню детекторный радиоприемник, который можно было слушать только через наушники. Мой старший на четыре года брат Сергей со своими сверстниками жадно ловил каждое слово из Москвы, но ничего из происходящего на фронтах брат с друзьями толком не могли понять сами и объяснить тем, кто, не имея доступа к радио, надеялся услышать новости от них.

У людей была какая-то неопределенность, суматошность, но панического настроения пока не ощущалось. Только разговоры, разговоры, разговоры – на все лады.

В военном комиссариате нашего района, в отличие от мирного времени, когда резервистов часто призывали на учебные сборы, почему-то теперь не спешили мобилизовать их на войну. Вспомнили о них только перед самым приходом немцев, а девятнадцатилетние призывники так и остались дома, на оккупированной территории.

Через несколько дней после начала войны, когда военные смекнули, что враг может оказаться и здесь, стали кое-где возводить оборонительные преграды. На выполнение этих работ привлекались и наши колхозники.

Хлопец я был досужий и, пользуясь бесконтрольностью со стороны родителей, которые с утра до вечера были заняты на колхозной работе (отец работал конюхом и ночью пас лошадей, а мать – телятницей, да еще оба в свободное время участвовали  в полевых работах), занимался днями, чем попало. А теперь, не желая безучастно сидеть дома, я пристраивался к отъезжавшим на подводах на оборонительные работы колхозникам.

Жарким июньским днем недалеко от деревни Шнаровка на опушке леса мы рыли окопы. Работой руководил молодой лейтенант в военно-полевой экипировке, в каске и с планшетом на боку. Он показывал, где и как рыть окопы и ходы сообщения между ними. Это было более серьезно и интересно, чем те военные игры, которым еще совсем недавно предавались.

Я мысленно представил себе, как по прилегающей к лесу дороге будут двигаться на Шклов фашисты, а наши красноармейцы из этих окопов будут поливать их свинцом. Забегая вперед, скажу, что дней через десять в этих окопах сложили свои головы призванные из запаса в армию мужчины из находившейся недалеко от нас деревни Говяды. Они без понятия, из обыкновенных винтовок обстреляли двигавшийся по дороге вдоль леса немецкий танк. И тому достаточно было произвести только один огненный «плевок», чтобы уничтожить стрелявших. Тела погибших подобрали родные и похоронили в своей деревне. Это совсем не было похоже на настоящую войну, которая рисовалась в моем воображении.

 В другой день в нескольких километрах от Шклова мы рыли противотанковые рвы. Людей собралось много. Все работали дружно, с каким-то непонятным азартом. Но много ли земли выбросишь за день лопатой?

Работая, я представлял, как в этих рвах будут кувыркаться или беспомощно остановятся перед этой, казалось, непреодолимой преградой немецкие танки. А на самом деле выполнявшаяся с такими большими усилиями работа оказалась бесполезной: немцы обходили стороной многие города и веси…

Когда мы ехали рыть рвы, в небе вдруг появился самолет. Чей он был – свой или немецкий, мы не знали. Наверное, не знал этого, судя по его растерянности, и ехавший с нами отбившийся от своей части и пробивавшийся к своим вооруженный винтовкой красноармеец. Но на всякий случай он остановил лошадь и залез под повозку, чтобы немцы (если это были они) не обстреляли нас, заметив на повозке вооруженного человека в форме.

Первая встреча с войной

С каждым днем война всё больше давала о себе знать.

Я пас за деревней на болоте лошадей, заменив отца. В это время над моей головой, едва не цепляясь за землю, пролетело несколько самолетов со зловещими черными крестами. Не успел я опомниться, как они скрылись в направлении Шклов–Орша. А ведь по слухам, в других местах фашисты обстреливали с воздуха стада скота, людей.

В довоенное время я ходил за полтора десятка километров в Шклов, чтобы в городском кинотеатре посмотреть новый фильм, так как к нам кинопередвижка приезжала не чаще одного раза в месяц, поглазеть в книжном магазине на выставленные на полках книги, которыми зачитывался, или бесцельно побродить по дощатым тротуарам города в поисках очередных приключений. Вот и на этот раз меня занесло туда же. Над городом появился немецкий самолет, и возле бумажной фабрики «Спартак», где я проходил, послышались взрывы. Это была первая встреча с войной. Кстати, как мне сегодня представляется, с самолета были сброшены две-три небольшие бомбы и их взрывы были относительно слабые. Мне же они показались тогда оглушительными. И чтобы быть подальше от беды, я дал тягу из города.

На этом мои приключения не окончились. Где-то в конце июня меня занесло в Могилев. Чтобы добраться до города, надо было отмахать пешком семь километров до станции Лотва, а оттуда двадцать километров ехать поездом.

…Город жил своей обычной жизнью, и о войне почти ничего не напоминало. По пути от железнодорожного вокзала к центру города завернул в первую попавшуюся столовую, заказал какой-то суп и котлету. Подкрепившись, пошагал дальше. Но в это время раздался вой сирены, и через минуту-другую над городом появились самолеты. Находившиеся на улицах люди куда-то бежали. Не раздумывая, побежал за ними и я. Мы оказались в каком-то овраге, над краями которого свисали зеленые кроны вербы, укрывшие нас от самолетов. А тем временем в небе завязался воздушный бой. Это зрелище было для меня более страшным, чем бомбежка Шкловской бумажной фабрики.

Несмотря на происшедшее, я и в мыслях не допускал того, что немцы могут прийти к нам, и как ни в чем не бывало пытался реализовать свои давно намеченные планы.

Я только что окончил неполно-среднюю школу (семь классов) и хотел поступать в Могилевский политпросветтехникум, получить в нем среднее образование и специальность пропагандиста, а затем продолжить учебу в находившемся в Минске КИЖе (Коммунистическом институте журналистики).

Техникум отыскал недалеко от драмтеатра. В кабинете директора застал среднего возраста коренастого мужчину в защитной гимнастерке, подпоясанного широким кожаным ремнем, в галифе и до блеска начищенных сапогах. В нем чувствовалась военная выправка.

Скрывая свое удивление моим неуместным визитом, не ссылаясь на возможное трагическое развитие военных событий на нашей территории, а может, чтобы я не стал паниковать, он осторожно посоветовал мне повременить, прийти с заявлением позже.

Пока мы разговаривали, снова завыла сирена, и, не мешкая, мы спустились с третьего этажа во двор. Укрылись в какой-то полуразрушенной постройке с толстыми стенами. Переждав тревогу, мы попрощались и больше никогда не встречались.

Возвращаясь домой, около железнодорожного вокзала я зашел в магазин и купил килограмм хамсы.

В пригородном поезде Могилев–Орша народу было столько, что яблоку негде было упасть. Кое-как пристроился в тамбуре. Было тесно и невыносимо жарко. Кто-то почему-то раз за разом срывал стоп-кран, останавливая поезд. Я уже и не надеялся доехать до своей станции, но, хоть и с опозданием, всё же добрался.

Домой пришел, когда уже темнело. Отец в хате гнал самогон, и принесенная мною хамса была как нельзя кстати.

Через несколько дней я снова побывал в Могилеве. Там на железной дороге работал охранником мой сводный брат Николай Кравцов. Мне хотелось повидаться с ним. На этот раз еще одной приметой войны было то, что на улицах города патрулировали вооруженные винтовками дружинники из числа гражданских лиц.

В те дни у нас много разговоров было о диверсантах, которых немцы якобы сбрасывали с самолетов. И комсомольцы, в основном допризывники из деревень нашего колхоза, для поимки их, не имея вооружения, рыскали по окрестным лесам. И хорошо, что не нарвались на диверсантов, иначе никого бы из наших ребят не осталось в живых.

Тем временем в наших местах стали появляться люди, которым удалось убежать от немцев после их прихода. От беженцев мы узнали, как оккупанты ведут себя на захваченной ими территории: грабежи, насилие, убийства. В первую очередь расправлялись с коммунистами, советскими активистами, евреями. Они рассказывали также, что если немцы обнаружат в доме книги, журналы с портретами Сталина, – этого достаточно, чтобы их владельцам пустить пулю в лоб.

В Первую мировую войну проживавшая на Гродненщине семья моего отца перед наступлением немцев в 1915 году была эвакуирована из прифронтовой полосы подальше от боевых действий. Уволившись из армии после ранения, отец отыскал своих на Могилевщине, где и прижился навсегда.

И на этот раз, когда немцы стали приближаться к нашим местам, отец не сомневался, что людей опять погонят в тыл и стал готовиться к отъезду: связал в узелки самое необходимое, присмотрел телегу и лошадь. Но на этот раз военные действия развивались не по классическому сценарию ведения войн, и уехать из своей деревни мы не успели.

Оккупация

Всякое случалось с людьми в минувшую войну. И у каждого было свое видение ее. Рядом с трагическим соседствовало комическое. Между черным и белым просматривались какие-то другие, промежуточные тона.

Разные встречались немцы: с крутым и покладистым нравом, со звериным и человеческим лицом… Всякие они встречались и мне.

Война застала меня, пятнадцатилетнего мальчишку, в маленькой, утопавшей в зелени садов и цветников в палисадниках деревеньке с красивым названием Васильевка.

Когда до нас долетела весть о нападении фашистской Германии на Советский Союз, мне казалось, что с этой войной будет так же, как и с военными действиями на Дальнем Востоке и в Финляндии, происходившими незадолго до этого где-то далеко, и она не коснется нас.

По книгам и кинофильмам о минувших войнах у меня сложилось своеобразное представление о фронтовых сражениях. Фронт мне представлялся в виде вытянутой линии, по обе стороны которой были сосредоточены силы противоборствующих сторон, которые периодически атаковали одна другую. Но, судя по поступавшим с фронтов сообщениям, которые доносили до нас газеты, обстановка там была не такой. Немцы внезапно появлялись то тут, то там, и людская молва разносила слухи о высадке с самолетов в наш тыл немецких десантов с танками.

Всё смешалось воедино, и нельзя было отличить правду от вымысла, рождаемого паникой и страхом.

8 июля стояла на редкость жаркая погода. Люди были заняты своими обычными делами на фермах, в поле, на лугах. В деревне осталось только несколько беспомощных стариков да детвора. Словом, день не отличался от многих других, и ничто не предвещало беды. Фронт был где-то далеко, орудийная канонада к нам не доносилась. Это вселяло спокойствие в людей.

И вдруг в середине дня в деревню прибегает запыхавшийся мой школьный друг Олег Гульцов и ошарашивает такой вот новостью:

– В Старой Водве высадился немецкий десант!

—–

Старая Водва – это центр сельского Совета. С утра того дня Олег, как и представители других деревень, входивших в состав сельсо­вета, был отправлен туда от нашего колхоза дежурным связным, чтобы в случае чего предупредить об опасности (телефонной свя­зи между колхозом и сельсоветом не было). Неожиданное появ­ление немцев в Старой Водве, да ещё с противоположной, чем ожидалось, стороны, руководители сельсовета приняли за десант – и во все концы помчались гонцы оповестить людей об этом.

Спустя несколько минут после тревожного сообщения Олега в деревню вдруг въезжает большая немецкая автомашина-будка и с ходу заворачивает в крайний двор Лаврена Буравцова. Это бы­ло тем более неожиданным, что до этого мы не видели ни отсту­павших красноармейцев, ни наступавших немецких солдат, и не слышали ни единого выстрела – главного признака войны.

Позабыв об опасности, которая могла постичь нас, мы, десяти-, пятнадцатилетние босоногие сорванцы ватагой кинулись ко дво­ру Лаврена. Навстречу нам вышел рослый, средних лет, невоору­женный и поэтому совсем не страшный немец. Мы с удивлением, как на инопланетянина, глазели на него, а он, улыбаясь, рассмат­ривал нас. В диковинку нам была и его машина с яркой на сереб­ристом фоне эмблемой с изображением льва, размещенной на крыльях. И судя по тому, что внутри её работал радиоприёмник, можно было предположить, что она принадлежала какому-то под­разделению военной связи.

Тем временем подошел кто-то из взрослых, а немец почему-то поспешно загнал машину под навес. Но через несколько минут, ос­мотревшись вокруг и осмелев, он вырулил на улицу. Мы ватагой побежали вслед. Миновав несколько хат, немец остановился и включил радио. Услышав голос Москвы (ох как нам хотелось слу­шать его!), он поспешил переключиться на другую волну.

В это время над деревней пролетел, скорее всего выпущенный где-то из танка, орудийный снаряд, откуда мы предполагали вра­жеское наступление. Немец не обратил на это никакого внимания. Он, наверное, знал, кто, откуда и зачем пуляет. А мы, подумав, что обстрел будет продолжаться и снаряды могут упасть и на нас, в испуге поспешили укрыться в погребе Ивана Гульцова, находив­шемся в огороде за хатой. Удивленный немец, оставив машину (никто другой в ней не обнаруживался), подался вслед за нами, кстати, без оружия. И когда мы спрятались, он, свесив голову вниз, заглянул в погреб. Немец не понимал, почему мы прятались, ведь угрозы обстрела деревни не было. Мы вылезли из укрытия, когда поняли, что наша тревога была напрасной.

Поколесив немного по деревне, немец так же неожиданно уе­хал, как и приехал. А я до сих пор удивляюсь, как уверенно-беспеч­но он себя вел в военной обстановке.

«Нах Москау!»

Наша деревня была небольшая, в ней насчитывалось немногим более двадцати дворов. И находилась она в глуши: в четырех-пя­ти километрах от сельсовета, семи – от железнодорожной стан­ции, ещё дальше от районного и областного центров. Она была связана с ближайшими селениями обыкновенными, с колеинами и выбоинами, проселочными дорогами, которые после дождей из-за глинистой почвы превращались в непроходимые.

Но, несмотря на глухомань и бездорожье, это нас не спасло от нашествия немцев. В первые дни оккупации через деревню изред­ка проезжали одиночные автомобили и мотоциклы, а чуть в сторо­не, между Васильевкой и Новой Водвой, в направлении Шклова–Орши проследовало несколько десятков танков.

Будучи не в меру любопытным, я, словно не видевший людей арк-тический пингвин, выходил за деревню и глазел на движущиеся чу­довища, не задумываясь о том, что происходило вокруг. А тем вре­менем, увидев меня, высунувшиеся из люков танков в черных мун­дирах танкисты весело смеялись и решительным взмахом рук ука­зывали направление – вперед!

В один из дней, обуреваемый тем же любопытством, забрел я в находившуюся в пяти километрах от нас деревню Толкачи, где жил младший брат моего отца Федор. Через эту деревню по насыпан­ной дороге двигалась нескончаемая колонна немецких автомашин. Опьяненные легкой победой и беспрепятственным продвижени­ем, ехавшие в них немцы весело орали: «Нах Москау!»

«Неужели вот так беспрепятственно они доедут до Москвы? – тревожила меня мысль. – А где же наша доблестная армия, кото­рая, как нас убеждали, была готова отразить нападение любого врага?» Такого поворота событий я не мог представить даже в мыс­лях. Ведь пели же ещё не так давно: «С нами Сталин родной, и же­лезной рукой нас к победе ведет Ворошилов…»

Через несколько дней в нашей деревне появились изможден­ные, опаленные войной и знойным солнцем красноармейцы-окру­женцы, ещё несколько дней назад сражавшиеся с немцами на под­ступах к Минску в составе сотой стрелковой дивизии и которым удалось избежать плена. Свое поражение они объясняли преда­тельством, бездарным руководством командования Красной Ар­мии и приводили на сей счет, казалось, убедительные доказатель­ства. Было жалко смотреть на этих измученных людей. До этого мне приходилось видеть проходивших по деревне одиноких ни­щих, а тут их – десятки. И в отсутствие дома родителей я отдавал им всё, что было в хате: хлеб, яйца, сало, не задумываясь над тем, чем сами будем питаться завтра.

Четыре окруженца – чуваш, татарин и двое русских – остались в деревне в крестьянских семьях. Хорошие были ребята. И люди при­няли их как своих. И в нашей Лотвичской волости, где писарем был поддерживавший связь с партизанами Аркадий Чаховский, им, как и местным жителям, выдали немецкие аусвайсы, заменявшие паспорта.

Как родным стал для нашей семьи чуваш Огиков, живший у со­седки-вдовы. Каждый день он заходил к нам поговорить о том, о сём, обменяться услышанными новостями. Особую дружбу он во­дил с моим старшим братом Сергеем, в довоенное время девят­надцатилетний допризывником. И я постоянно вертелся около них. Мне было интересно всё, о чем они говорили: о трудностях изну­рительной армейской службы после того, как в 1940 году нарко­мат обороны возглавил маршал С.К. Тимошенко, о разгоравшей­ся войне… С трепетной теплотой рассказывал Огиков о своих зем­ляках, своеобразном укладе жизни чувашей. Здороваясь с моим отцом, он всегда обращался уважительно: «Здравствуйте, дедуш­ка!», «Что нового, дедушка?», «Как дела, дедушка?» И к нему само­му как-то незаметно приклеилась кличка «дедушка». Я полюбил его как старшего брата. Коренастый, с широковатым лицом и при­садистой походкой, он выглядел старше своих лет. После войны Огиков приезжал в нашу деревню, но я уже там не жил, и мы с ним не встретились, о чем до сих пор сожалею.

Как сложилась судьба проживавших в нашей деревне окружен­цев? Татарин Закир, как только в окрестных лесах появились парти­заны, подался к ним. Но судьба его сложилась трагически: в первом же бою с гитлеровцами он погиб. Остальных окруженцев через пол­тора года, по подсказке старосты нашей деревни, темной зимней ночью схватили немцы и отправили на принудительные работы по обслуживанию своих транспортных воинских частей в качестве груз­чиков. С одним из них, Клавдием Сазоновым, я встречался в 1988 году в городе Кривой Рог у моей двоюродной сестры Марии Ива­новны Гульцовой-Чалой, в семье которой он какое-то время жил в войну, и в Волгодонске, где он жил тогда. С немцами он ездил поч­ти до конца войны, а на завершающем этапе ее, уже в Австрии, при­бился к своим, получив статус участника Великой Отечественной войны со всеми положенными к этому привилегиями.

Вслед за окруженцами из-под Минска в соседнем поселке Кня­зевка объявился и его житель Ковалев Змитрок с небольшой ос­колочной отметиной, которую на мягком заднем месте оставил ра­зорвавшийся снаряд, выпущенный из немецкого танка. Змитроку повезло, хотя его ранение и вызывало насмешки односельчан.

А вот находившийся рядом с ним наш сосед Степан Лавренович Буравцов в том неожиданном обстреле был смертельно ранен. Эту убийственную для его родителей весть принес Ковалев. С болью в сердце восприняли это печальное известие я и мой старший брат Сергей, вся наша семья. Степан, хотя и был старше нас годами, на­кануне войны, до призыва в Красную Армию, дружил с Сергеем. И этой их дружбой заразился и я. Как и отец Степана и три младших сестры, он был тихим, спокойным и за всю свою короткую жизнь не причинил никому ни малейшего зла. Степан воспринимался мною как родной брат. Его фотография висела в рамке на стене нашей ха­ты рядом с фотографиями родных, близких нам людей. До сих пор боль этой невосполнимой утраты отзывается в моем сердце.

Вскоре вернулся в родную Васильевку и мой двоюродный брат Василий Иванович Гульцов, плененный немцами где-то в Западной Белоруссии. Немцы отпускали из лагерей плененных украинцев, и Василий также назвался украинцем из Чернигова. Этот город он вы­брал для беспрепятственного продвижения в сторону Могилева, предъявляя встречавшимся немцам выданный в лагере пропуск.

Факт благосклонного отношения оккупантов к украинцам порож­дал разные домыслы. Я не мог понять, чем они заслужили такую милость. А может, таким образом, гитлеровцы хотели посеять вражду между советскими народами?

—–

О «прелестях» лагерной жизни наши люди узнали быстро. Такие лагеря были  недалеко и от нас. Женщины нашей и соседних деревень каждый день наведывались туда в поисках родных и близких им людей. И ужасались увиденным. Пленные красноармейцы содержались под открытым небом – на солнцепеке и под проливным дождем, без еды и воды. Они обрывали листья деревьев, если те еще не были съедены. Стоя около колючей проволоки, женщины заплаканными глазами вглядывались в лица пленных, надеясь найти мужа, сына. И, не найдя своих, отдавали принесенную еду первому попавшемуся. Охранники это разрешали. А если находился кто-то из родных, они отпускали его «нах хауз». Этим многие пользовались, чтобы увести, спасти кого-либо, выдавая за своего.

 

На месте вчерашних боев, ближе к Могилеву, разыскивая родных, женщины осматривали горы трупов, лежавших на земле или сваленных в ямы. И, вернувшись домой, оплакивали чужое горе как свое.

Но на войне не бывает людских потерь только с одной стороны.

Недалеко от деревни Старая Водва в могилевском направлении засевшие в окопах красноармейцы оказали достойное сопротивление гитлеровцам. Сложили свои головы, но и уложили несколько фрицев. Немцы похоронили их на сельском кладбище у входа в ещё не действовавшую тогда церковь. Этот факт свидетельствовал о том, что и наши солдаты сражались как могли. Примером тому была и двадцатитрехдневная героическая оборона Могилева, где фашисты понесли большие потери.

Уверовавшие в себя немцы не препятствовали людям передвигаться в направлении ещё не занятой ими территории. И за время, пока шли бои под Могилевом, мой 55-летний отец (более солидный возраст ему придавала борода) три раза сходил в город, где на железной дороге в военизированной охране служил его приемный сын Николай Романович Кравцов.

Первый раз отец посетил Николая через день после прихода немцев.  И когда отец сказал Николаю, что немцы уже в нашей деревне, тот побелел, и у него нервно задрожала губа. Новость была для Николая неожиданной. Как и большинство советских людей, он надеялся, что этого не случится.

По пути в Могилев отец едва не поплатился жизнью за свою доброжелательную искренность. Дело было так. За какой-то деревней навстречу ему из кустов вышла группа красноармейцев. Стремясь предупредить их об опасности, отец, волнуясь, произнес:

– А куда же вы идёте, сыночки? Там немцы, танки…

– Фашистский провокатор! – закричал командир, выхватив из кобуры пистолет. Но выстрелить ему не дали находившиеся рядом красноармейцы.

Тогда и в мирное время надо было думать, что говоришь, а в военное… Можно было запросто оказаться «провокатором», «вражеским лазутчиком». А ведь, расспросив отца о расположении немцев на захваченной ими территории, можно было сориентироваться, принять верное решение, скорректировать планы своих дальнейших действий.

В третий раз отец уже не застал Николая в Могилеве. Он был эвакуирован из города и до конца войны целым и невредимым прослужил в войсках НКВД, хотя и приходилось находиться в разных переделках: тонул, например, в Черном море вместе с подбитым катером, но его, привязавшегося ремнем к какому-то обломку, подобрали свои.

Незваные гости

Немцы, время от времени наезжавшие в нашу деревню, к людям не придирались. И это удивляло, не сходилось с рассказами бежавших от них людей из Бобруйска, Березино и других городов.

В первый день прихода немцев вслед за автомашиной-будкой в деревне неожиданно появился мотоциклист, наверно, разведчик. Покрутившись-повертевшись на своем мотоцикле по улице, он уехал, оставив за собой клубы пыли.

В доме одному мне не сиделось (родители всегда были где-то чем-то заняты), и с утра дотемна я слонялся по улице в поисках приключений на свою голову.

На следующий день я попался на глаза заглянувшим в деревню немцам. Подозвав меня к себе, они открыли карманный словарик-разговорник и показали в нем слово «пиво». В этот жаркий день им, видимо, хотелось утолить жажду. Но в нашей деревне и магазина-то не было. До войны пиво в небольшом количестве завозили в Старую Водву, что в пяти километрах от нас,  и вовсю торговали им в Шклове. И я указал им рукой в направлении города, который находился в полутора десятках километров и, наверно, ещё не был занят  немцами. Про Старую Водву им не сказал, так как они вошли туда накануне, и пива там уже не могло быть.

Приехавшие в деревню с цистерной на второй день оккупации, немцы развернули передо мной карту и, уточнив название деревни (до войны указателей сельских населенных пунктов в нашей местности не было), спросили, где находится артезианский колодец. Он был, наверно, единственным в районе, пробуренный за год до войны благодаря хозяйственной жилке председателя местного колхоза Ивана Тимофеевича Гульцова. Меня удивило, что этот объект уже был нанесен на немецкие карты… Ещё несколько дней приезжали они к нам за водой для своих кухонь.

Явившиеся к нам в другой раз и другие гитлеровцы поставили на улице посреди деревни молочную флягу и велели сельчанам наполнить ее молоком. Напуганные, наслышанные о их зверствах люди стали выполнять этот приказ – куда же денешься!

В это время со стороны соседней деревни Новая Водва, находившейся в метрах семистах от нашей Васильевки, показался отбившийся от своих красноармеец-окруженец. Вскинув ружье, немец выстрелил в него. А красноармеец, спасаясь от пули, плюхнулся на землю. Преследовать его фашисты не стали. Может, подумали, что застрелили его.

В таком вот свете представала передо мною война… И не война. Вокруг тихо, спокойно. И стрельбы не слышно. Не верилось, что в такой вот обстановке можно убить безоружного человека, пусть даже в военной форме. Это было что-то бессмысленное, непостижимое для моего детского восприятия.

В очередной раз немцы приехали на крытой автомашине и заставили девушек стирать их белье. Когда девушки закончили работу, немцы поблагодарили их и вручили каждой что-то из парфюмерии и награбленного ими в магазинах других населенных пунктов. Я, досужий, заглянул через открытую заднюю дверь в машину: там стояли ящики с водкой. Что и говорить, не скучали в первые дни войны фашистские вояки при таком обилии сорокаградусной.

А вот заглянувший в те же дни в нашу деревню вооруженный автоматом молоденький мотоциклист повёл себя совершенно по-другому. В первой же хате Константина Буравцова, куда заглянул, ему приглянулась 15–16-летняя по-праздничному одетая девочка, приехавшая из-под Шклова погостить у родственников. Хозяев в доме не было, и гитлеровец сразу же попытался повалить её на кровать. В испуге девочка оттолкнула немца и с криком выбежала во двор. Тот – за ней, грозя автоматом и выкрикивая: «Комсомол!.. Комсомол!..» Обогнув хату, «комсомолка» выбежала на улицу, направляясь к соседнему двору Буравцова Лаврена. Навстречу ей, услышав крик, выбежали хозяева. Насильник отступил. А мог бы, как доходили до нас слухи, в яростной злобе пристрелить девушку. Какой спрос с оккупантов?

Разные немцы в разных ситуациях проявляли себя по-разному. Наверно, в зависимости от социального происхождения, семейного воспитания и степени коррозии своего сознания под влиянием фашистской идеологии.

Один покладистый, не лишенный чувства юмора немец подарил «на память» Кривошеину Змитраку… неисправные ручные часы. И, хоть ими можно было только любоваться, а время определять по солнцу, парнишка очень радовался. Ещё бы! До этого в деревне ни ручных, ни карманных часов ни у кого не было. Люди пользовались настенными ходиками, которые были в каждой хате, или ориентировались по солнцу, когда летом находились в поле.

А мой сверстник Исаак Дубровский, также решивший обзавестись часами, едва не поплатился жизнью. Когда покрытые дорожной пылью и пропитанные вонючим потом гитлеровцы остановились в нашей деревне, чтобы привести себя в порядок, ополоснуться холодной колодезной водой, Исаак, стоявший с ними рядом, незаметно сбросил в траву лежавшие на дощатой скамейке часы костлявого рыжего офицера, чтобы потом забрать их. Обнаружив «пропажу», немец страшно заорал и схватился за пистолет. Но, к счастью парнишки, вскоре увидел свои часы в траве, видимо, решив, что они упали туда случайно.

——

 

Судьба Еселя

Когда я наблюдал за прихорашивавшимися фашистами, в моей голове завертелись такие вот фантазии: если бы одновременно на всей занятой ими территории неожиданно, сзади, обрушить на их головы по выломанному из заборов колу или какую-либо железку, то все они в одночасье были бы уничтожены. (Ах, если бы это было возможно!)

Фантазировать я был большой мастак ещё с раннего детства. Наслушавшись от старших о лежавшем в мавзолее «добрейшем дедушке Ленине», я мечтал о том, чтобы оживить вождя при помощи вмонтированных в его тело всевозможных моторчиков. А теперь вот и это взбрело мне в голову.

Война войною, но надо было заготавливать на зиму дрова. И вскоре после ухода немцев вместе с отцом и старшим братом Сергеем я очутился в Бандыковском, самом большом в окрестностях лесу, который находился примерно в пяти километрах от нашей деревни.

Меж кустов на помятой траве на опушке виднелись следы недавно отдыхавших здесь оккупантов: пустые консервные банки, бутылки, обрывки газет. Под одним из кустов я нашел вырванные из какого-то журнала листы с фотографиями и рисунками, иллюстрировавшими тексты. С любопытством и смятением рассматривал самолеты со зловещими черными крестами, ведущие воздушные бои, портреты фашистских асов.

На одной из страниц мое внимание привлек рисунок волчицы, облизывавшей волчонка. И под ним прочел подпись: «Мутэр либэ» («Материнская любовь»). Перевести эти слова не составляло труда даже с моим небольшим словарным запасом – они были знакомы со школьных уроков немецкого языка. Меня удивило: неужели немцы способны на такие сентиментальные чувства? Мне они казались людьми, которым чуждо всё человеческое. А тут такое!

Впрочем, свой «сентиментализм» фашисты продемонстрировали с первых же дней вступления на нашу землю – в зверском истреблении евреев, которые встречались на их пути, коммунистов и советских активистов. Очевидцы рассказывали о могилах-траншеях, куда сбрасывали убитых и раненых людей, над которыми ещё долго шевелилась земля. Страшно было нам, подросткам, слышать такое, а рассказывавшим – видеть это.

Однажды в наш дом зашёл старый еврей Есель из Шклова. Он был знаком с отцом.

Есель жил в Шклове «под горой», с которой спускались к Днепру ехавшие на базар деревенские подводы. Чтобы под напором телеги кони не понеслись вниз и не угодили в реку, колеса подвязывались веревками или в спицы вставлялись палки. Есель встречал ехавших на базар крестьян и покупал у них для своей семьи кур, яйца, масло, творог. Эти продукты он покупал и у моего отца.

Раз или два вместе с отцом заходил к Еселю и я. Хоть и в городе он жил, но обстановка его небольшой квартиры мало отличалась от деревенской. Единственное, что меня привлекало в ней, – висевшая в углу черная «тарелка» радиорепродуктора.

В связи с этим вспоминается такой курьезный случай.

Однажды, возвращаясь в подпитии с базара (такой у наших сельчан был обычай), отец, не разобравшись, что к чему, купил и себе такую же «тарелку», чтобы слушать дома радио. Но бесполезно! Проводной радиотрансляционной сети, как в городе, у нас не было. Оказавшийся ненужным репродуктор я вскоре раскурочил, а извлеченные из него детали, прежде всего магнит, использовал на всевозможные детские поделки.

И вот теперь Есель у нас. Что делать? Как помочь ему? Оставить у себя дома было опасно, тем более, что и ко мне немцы придирались, принимая по внешности за еврея.  Да ещё по соседству жили недоброжелатели, которые могли выдать нас немцам.

Дали Еселю белого хлеба, сала, и он пошел навстречу неизвестности.

В этой ситуации было не до таких вот шуток, которые в прежние времена отпускались в адрес Еселя: «Почему ты, Хая, бледная, худая? – Потому что Есель полюбил, да бросил».

Есель ушёл, а я не мог найти успокоения своей смятенной душе. Мне было больно от бессилия, от сознания того, что мы ничем не могли помочь бедолаге. Что его ожидало впереди? На этот счет строить догадок не надо было. При первой же встрече с фашистами его ожидал расстрел. Ведь в лесах еще не было партизан, к которым он мог прибиться. А один – старый, немощный –  что он мог сделать, оказавшись в лесу? Был бы моложе, да в компании других, таких же, как он, можно было бы в укромном месте вырыть землянку, мало-мальски обустроить быт и пересидеть какое-то время. А так…

В нашей деревне не было «политруков», которые могли бы ответить на этот вопрос. Но поверили бы им люди после того, как всё, о чем твердили раньше, оказалось неправдой: и дружба с фашистской Германией, и воюем не на чужой, а на своей земле, и гибнут на этой войне наши люди?..

—————

 

«Юд, ком гер!»

Судьбу Еселя, безысходность его положения я воспринял близко к сердцу еще и потому, что сам несколькими днями раньше едва не поплатился жизнью при встрече с фашистским карателем. И пусть отделался испугом, но это травмировало меня, глубоко ранило мое сердце.

А дело было так.

Середина июля. Прошла уже неделя, как наступление гитлеровцев выдохлось на подступах к Могилеву, в двух десятках километров от нашей деревни. И время от времени они заглядывали к нам за «яйками, млеком». К их, пусть и нечастым, визитам люди привыкли и воспринимали это как должное, неотвратимое.

В тот воскресный день, расположившись – кто лежа, кто сидя – на лужайке в огороде предпоследнего в конце деревни двора Новикова Лявона, девятнадцати-двадцатилетние парни бесцельно коротали время, судачили о том, о сем, обменивались последними новостями. Находясь здесь же, я с любопытством и тревогой, с каким-то неясным предчувствием  прислушивался к их разговору.

В это время неожиданно подкатила маленькая бесшумная малолитражка. Любопытствуя, я приподнялся с земли и глянул в сторону остановившейся за жердяной изгородью машины. Меня, черноволосого, с длинным ястребиным носом, заприметил приехавший молодой, лет двадцати, рыжеволосый фашист.

Стояла жара, немец был в трусах и майке. Это я рассмотрел позже. А перед этим, услышав его решительное: «Юд, ком гер!» (смысл этих слов я уже знал), опешил. А он шел ко мне, держа в руке похожую на консервную банку с длинной деревянной ручкой гранату, приказывая и указывая жестами, чтобы я садился в его машину…

По доходившим слухам у нас уже все знали, что фашистские каратели зверски расстреливали евреев. И я понял, чем это может кончиться для меня, коль немец принял меня за иудея. И в то же время не верилось в это.

Пока я, растерянный, переминался с ноги на ногу, мямлил что-то невнятное в свое оправдание, вставлял в свой жалкий лепет немногие немецкие слова, запомнившиеся со школьных уроков, находившиеся рядом парни и прибежавшие соседские женщины стали дружно защищать меня, убеждать фашиста, что я не еврей, а белорус. Женщины показывали мне жестами, чтобы в доказательство своей христианской веры крестился. А я, пионер-атеист, не знал, как это делается и неуклюже размахивал перед грудью рукой, повторяя: «Беларусе, беларусе…»

А немец не отставал, тянул меня в машину.

В это время подбежали до смерти напуганные отец и мать, за которыми кто-то сбегал, и предстали перед карателем. Но он всё еще сомневался, достал из машины блокнот и не спеша стал старательно, чтобы не исказить слова, записывать мои фамилию, имя и отчество (в немецком языке буквы «ж» нет, и он подыскивал вариант замены ей). Я не знал, для чего он это делает и что ждет меня впереди.

Затем немец вынес из машины свой черный китель со страшной эмблемой в петлицах в виде черепа и скрещенных костей и пояснил, что они вылавливают и расстреливают евреев, коммунистов и советских активистов. И уехал. Больше он у нас не появлялся.

А люди из соседних деревень Николаевка и Новая Водва, кстати, расположенных в противоположных сторонах, потом рассказывали, что тот немец приезжал к ним и расспрашивал про меня, уточняя, кто я по национальности.

Весь трагизм, который мог произойти со мной в тот день, я осознал, был шокирован этим, когда фашист уехал из деревни. С тех пор я перестал высовываться на улицу, когда в деревне появлялись гитлеровцы. А чтобы они не принимали меня за еврея, родители остригли меня наголо.

Но и в доме немцы достали-таки меня. Как-то зашли они к нам поживиться «яйками» и, увидев меня стриженного, прицепились: «Зольдат! Зольдат!» (красноармейцев стригли наголо, и немцы приняли меня за солдата, хотя мне было только пятнадцать лет). Но родителям удалось втолковать им, что я еще школьник. Но, как мне показалось, главным аргументом в этом вопросе для них были не родительские слова, а «яйки», на которые в тот раз не поскупилась мать, чтобы быстрее выпроводить гитлеровцев из хаты.

После этого родители стали прятать меня от гитлеровцев под полом.

А детвора, мои сверстники, по-прежнему беззаботно шастали по улице, не обращая внимания на оккупантов, когда те изредка появлялись в деревне. Мои беды их не касались, и некоторые из ребят – кто-то неосознанно, а кто-то, злорадствуя, поддразнивая, обзывали меня юдом. Услышь это немцы – не сдобровать бы мне! И кому-то это, наверно, было в радость: хоть деревня наша была маленькая, но люди в ней были разные.

Какие чувства обуревали меня в то время? Естественно, больше, чем кому-то другому, хотелось, чтобы Красная Армия разгромила и изгнала фашистов с родной земли. Ну а если они останутся у нас навсегда – что тогда? Сидеть под полом, прячась от них?

Любая беда переносится легче, когда люди разом, вместе переживают ее. Как бы ни было трудно в фашистской неволе, но мои односельчане могли, выходя из своих хат, появляться перед ними, не опасаясь за свою жизнь, заниматься какими-то своими делами. Так мне тогда представлялась жизнь при оккупантах, в которой не было бы места только мне одному. Теперь такой несуразный ход мыслей мне кажется слишком наивным. А тогда… Тогда я не видел выхода для себя – униженного, оскорбленного, обреченного на неизвестность.

Впрочем, было у меня и другое видение той войны. И это также запечатлелось в моей памяти.

«Фарэн»

Немецкий язык мы начали изучать в пятом классе. Сначала это забавляло меня. «Вир бауэн» («Мы строим»). Это заголовок первого текста учебника, который мы штудировали. Его первые предложения помню до сих пор: «Вир бауэн моторен. Вир бауэн тракторен. Вир бауэн машинен. Вир бауэн турбинен…» Казалось, что это будет самый лёгкий из изучаемых в школе предметов.

Но постепенно тексты стали усложняться. Надо было запоминать новые слова, переводить более трудные предложения. Примерным учеником я не был и скоро начал наивно роптать: «Зачем нам немецкий, мы же не в Германии живем?..»

Не мог я тогда знать, что очень скоро буду иметь дело с этим «ненужным» языком.

Первое практическое применение его состоялось сразу же после прихода немцев. В тот день я без дела слонялся около своей хаты, как вдруг около меня останавливается уже в летах немецкий мотоциклист. Что он хотел от меня, я не знаю. Но я, желая проверить свои лингвистические способности, «выпалил» заученное в школе слово «фарен», означавшее «ехать», «ездить». А он понял, что я желаю покататься на мотоцикле. «Биттэ», – ответил немец, показывая рукой на заднее сиденье. Деваться было некуда – сам напросился, и мне пришлось сесть. А немец, заметив на обочине улицы образовавшуюся на месте бывшего колодца широкую воронку, направил мотоцикл в нее и, то опускаясь вниз, то поднимаясь вверх, словно циркач при езде по круглой стене, кружил внутри, раз за разом оглядываясь на меня и громко смеясь.

А у меня от страха замерло сердце. В нашей деревне колодцы были очень глубокие. И этот, со сгнившим деревянным срубом, осел, был присыпан сверху разным хламом, и я боялся, чтобы мы не провалились в него. К счастью, пронесло.

Это происходило на глазах соседей. И люди еще долго вспоминали этот случай, посмеиваясь надо мной: «С ветерком прокатил тебя немец».

«С ветерком» – не то слово! Он едва не вытряс из меня все внутренности.

Без расписки…

При наступлении немцы обошли нашу деревню стороной. Только в первые дни приезжали на животноводческую ферму к артезианскому колодцу за водой для своих кухонь да заглядывали, чтобы разжиться куриными яйцами, молоком и другой снедью.

В тот день около фермы я пас небольшое стадо колхозных коров. Вдруг подкатывает немецкая танкетка с дюжиной молодых здоровяков. Они приметили в стаде бычка и, подъехав ближе, сходу сразили его автоматной очередью.

Пока остальные грузили тушу в машину, один из немцев подошел ко мне с блокнотом в руках и спросил, на кого выписать расписку за реквизированного бычка? Я как мог – жестами и словами, коверкая их на немецкий лад – объяснил, что стадо ничейное, колхозное, и расписки не требуется: в той обстановке она была ни к чему.

 А зря не взял той расписки. После войны германское правительство оплатило бы стоимость того бычка. Такие случаи были.

——————-

 

«Родился в рубашке…»

Перед приходом немцев, по совету фронто­виков Первой мировой войны, сельчане реши­ли использовать находившиеся в их огородах погреба для укрытия при вражеских обстрелах. При этом снесли с погребов соломенные кры­ши, чтобы они не загорелись.

Но при наступлении немцев боевые дейст-вия вблизи не велись и использовать погреба в качестве блиндажей не пришлось. Но на слу­чай пожаров в них были перенесены из хат наи-более ценные вещи. В погребах люди спали но­чью, а кое-кто прохлаждался там и днём, так как на дворе стояла невыносимая жара.

Но это сопрягалось и с большой опасностью: в некоторых деревнях были случаи, когда при­езжавшие немцы забрасывали погреба грана­тами, если обнаруживали в них людей.

Когда в тот раз они заглянули в нашу де­ревню, я спал в погребе. Меня спасло толь­ко то, что я находился в стороне от лаза, и заглянувшие в погреб немцы меня не заме­тили. И ушли.

А моя бедная мать, следившая за ними, чуть не умерла от страха.

«Родился в рубашке, ведь от смерти был на волоске», – говорили потом односельчане.

Детские шалости

В послевоенное время детские шалости, ес­ли в годы войны они как-то задевали оккупан­тов, нередко расценивались как героические поступки, хотя ничего героического в том не было. Случалось и у меня такое. Но об этом мы, пацаны-озорники, тогда не распространялись, чтобы не получить от родителей ремня.

А случилось вот что.

В середине нашей деревни улица имела уклон, напоминающий ров, и в весенний паво­док, а также после дождей и в осеннюю сля­коть в этой впадине образовывался широкий ручей. Над ним возвели деревянный мостик.

В тот летний день ручеек был пересохшим, и мостик был как бы не нужен, его можно бы­ло обойти стороной. Когда мы играли около не­го, по улице и тому мостку промчался немец­кий мотоциклист, направляясь куда-то за де­ревню. В это время мы что-то сооружали, и нам понадобились плахи. Вынули из мостка одну и вдруг услышали треск возвращавшегося мо­тоцикла. Задвинуть плаху на место мы уже не успели. Испугавшись, бросились прятаться. А мотоцикл тем временем въехал на мосток и… перевернулся. Мотоциклист не убился, но ка­кое-то время приходил в себя, возился с мо­тоциклом. И только когда он уехал, мы поняли, что натворили. Из-за нашей шалости могла поплатиться вся деревня, если бы с немцем случилось худшее.

Сусанинской тропой

В тот летний вечер я задержался допоздна в противоположном от своего дома конце дерев­ни. Когда направлялся домой, навстречу мча­лась немецкая танкетка. Остановилась около меня, немцы спросили дорогу в деревню Мо­исеенки. Проехать к ней можно было только свернув вправо на дорогу, ведущую в сосед­нюю деревню Новая Водва, а около нее повер­нуть влево. Я же машинально махнул рукой, по­казал напрямик, в сторону болота, куда вела подъездная дорога к карьерам, где сельчане заготавливали торф на топливо. И пошел спать, не догадываясь, что совершил «героический подвиг», направив врагов в непролазную тря­сину, как костромской крестьянин Иван Суса­нин когда-то поляков.

Это я осознал только на следующий день, когда, направляясь к торфяным карьерам, по­пал на то место, где вечером застряли оккупан­ты. Моему взору предстала развороченная гу­сеницами трясина, втоптанные в грязь, напо­минавшие веревочную лестницу, связки ко­лышков и срубленные ветки болотных кустар­ников.

Хорошо, что гитлеровцы не расценили ока­занную им мною «услугу» как преднамеренную диверсию, иначе бы мне не сдобровать – в не­большой деревне отыскать меня было бы не­трудно.

Не нашли понимания?

Когда в деревне Толкачи, что в пяти километ­рах от нас, появились первые немцы, к ним по­дошел пятидесятилетний сельчанин из близ­лежащего хутора. Он в Первую мировую войну побывал в плену в Германии и немного знал не­мецкий язык. И вот теперь, при встрече с окку­пантами, ему захотелось блеснуть знанием языка.

В немецком, как и в других языках, многие слова имеют различные смысловые значения и оттенки, поэтому важно знать, в каких случа­ях и как правильно их употреблять. Но после возвращения этого сельчанина из германско­го плена минуло двадцать с лишним лет, без разговорной практики многое забылось. Ви­димо, это и привело его к трагическим по-следствиям.

Неизвестно, о чем он говорил тогда с немца­ми. Можно лишь предположить, что ляпнул что-то не то, или они неправильно поняли его. Де­ло кончилось тем, что гитлеровцы посадили его в автомашину, отвезли в ближайший лес и от­правили на тот свет. А мог бы ещё пожить, ес­ли бы не высовывался.

Плетью по спине

Семья у Лаврена была большая – пять че­ловек, и для прокорма её он держал пять ка­банчиков. Но и немцам, охранявшим находив­шуюся в семи километрах от нашей деревни железнодорожную станцию Лотва, также хо­телось свининки. И для пополнения своих продовольственных запасов они время от времени наведывались в окрестные деревни, и по наводке старост отстреливали кабанов в тех дворах, где содержалось их по несколь­ко голов.

На этот раз очередь дошла и до Лаврена.

Слезные мольбы и уговоры Лаврена и его жены, чтобы немцы не забирали кабана, так как у них большая семья и самим придётся голо­дать, не подействовали. В утешение расстро­енным хозяевам оккупанты сказали, что стои­мость реквизированного у них кабана возмес­тит немецкое командование по предъявлении расписки, которую они тут же выдали.

Долго «любовался» Лаврен той распиской, не зная, что с ней делать. И однажды в его го­лове созрела мысль (а может кто-то надоумил): предъявить расписку для оплаты шкловскому коменданту.

Побрился Лаврен, что обычно делал редко (за работой некогда было), надел чистую бе­лую льняную рубашку и более-менее пристой­ные штаны и отправился в Шклов за четырнад­цать километров.

Пришел к коменданту и через переводчика стал излагать цель своего визита. С удивлени­ем и злостью глянул комендант на Лаврена и, не дослушав его до конца, заорал: «Доблест­ные солдаты фюрера проливают кровь, чтобы избавить вас от большевитской заразы, а вы, русские свиньи, вместо того, чтобы благода­рить нас, требуете черт знает что…»

Не ожидая от коменданта ничего хорошего, Лаврен бочком-бочком попятился к двери. А комендант схватил увесистую плеть, да как врежет Лаврену по спине раз-другой…

Долго «любовался» Лаврен полученными си­няками, которыми «отблагодарил» его комен­дант за выращенного десятипудового кабана. И от людей не скрывал своей обиды.

Спасла любовь

Я должен был умереть 3 августа 1942 года. Но спасла пылкая юношеская любовь, вспых­нувшая в моем сердце год назад в пятнадцати­летнем возрасте.

В то время в наших местах на Шкловщине действовала партизанская бригада «Че­кист». В одном из ее отрядов находился 34-летний брат моей матери Иван Дригин из деревни Сметаничи Толкачевского сельсо­вета – это шесть-семь километров от нашей Васильевки.

По ночам время от времени отца навещал Дригин и, не заходя в хату, о чем-то шушукал­ся с ним во дворе. Иногда его условный стук в окно будил меня. Но сонный, я не проявлял ин­тереса к их разговорам – мало ли о чем они могли по-родственному судачить!

——————

В тот вечер я ещё не уснул и на цыпочках подкрался к двери сеней, за которой они шептались. И моё ухо уловило, что завтра, в воскресенье, Дригин вместе с другими партизанами будет на митинге в деревне Говяды.

За несколько дней до этого партизаны на стене дома деревенского старосты Михаила Романова вывесили листовку, призывающую молодежь вливаться в ряды народных мстителей, и у меня зародилось желание стать партизаном. Не знаю, что именно перевесило в пользу такого решения: ненависть к фашистам, патриотические чувства или романтика партизанской борьбы времен гражданской войны, навеянная изучавшимися в школе и экранизированными произведениями Александра Фадеева, или всё вместе взятое. А может, хотелось выделиться перед любимой? Скорее всего, это было главное.

С точки зрения сегодняшнего дня, решение это было необдуманное, неоправданное. Ведь, уйдя в партизаны, я подвергал смертельной опасности свою семью – отца с матерью, старшего брата и младшую сестру. Узнай об этом, фашисты не пощадили бы никого. И моей совести не было бы успокоения и по сей день. А тогда…

2 августа примерно в середине дня, ничего не сказав родителям, я пошел в Говяды. И случилось так, что по улице деревни шагали Иван Дригин и командир партизанского отряда П.А. Красяков. Красяков был примерно такого же возраста, как и Дригин – симпатичный с виду, в синей летчицкой пилотке на голове. У Дригина на плече висел неуклюжий автомат с деревянным прикладом и круглым диском.

До этого Ивана Дригина я никогда не видел. И он меня тоже. Но мы сразу же узнали друг друга. Я был похож на отца. А я его узнал по тому, как он волочил по земле правую ногу – последст-
вие поножовщины, которая в предвоенные годы была распространена среди сельской молодежи. О его ранении и о том, что он отбывал срок за хулиганство, я знал из рассказов своих родителей.

– Вот видишь, комиссар, откликается молодежь на наш призыв, – узнав о цели моего появления в Говядах, сказал Дригин Красякову, представляя ему меня и намекая на расклеенные в деревнях листовки.

Командира отряда Дригин назвал комиссаром, наверно, потому, что Красяков, как член партбюро бригады, проводил среди партизан и местного населения соответствующую политико-воспитательную и разъяснительную работу (об этом я узнал уже после войны из книг, воспоминаний его товарищей по борьбе с врагом).

Дригин повесил свой увесистый автомат ППШ на мое плечо, и мы зашагали по деревенской улице. Ловя любопытствующие взгляды сельчан, я с гордостью ощущал себя партизаном.

Тем временем мы вышли из деревни к болоту, где на скошенном лугу уже собрались люди и пришедшие на встречу с ними партизаны. Начался митинг.

Выступавшие партизаны, развенчивая лживую фашистскую пропаганду, доносили до людей правду о событиях на фронте, о жизни в советском тылу.

Большое впечатление произвело на меня выступление известного в будущем белорусского писателя Владимира Карпова.

– Я только что прибыл из Москвы, – говорил он. – И в столице, и в других городах, стремясь дать фронту всё необходимое, люди на промышленных предприятиях трудятся с невиданным энтузиазмом… За Уралом, в Сибири стоят тысячи новеньких самолетов, готовых вылететь в небо и сокрушить врага… У советских людей есть всё для победы над фашистами…

В моей голове не укладывалось, как это ему удалось беспрепят­ственно перейти линию фронта, которую я считал непреодолимой. Слушая Карпова, мне казалось, будто бы я сам побывал вместе с ним на Большой земле.

В заключение своего выступления Владимир Карпов прочел стихи о борьбе партизан с гитлеровцами, изображенными в виде лягушек. Мне запомнились вот эти две строчки:

…На болото тянут пушки,

Чтоб не квакали лягушки…

До этого я видел Карпова только один раз – молодого, стройного, в сапогах с длинными, закатанными голенищами, когда однажды летним утром он появился в нашей деревне вместе с другими партизанами, которые шутливо называли его доктором. Называли так, наверно, потому, что, как я узнал из биографии Карпова позже, его отец когда-то занимался врачеванием.

В то время, когда партизаны митинговали, со стороны близлежащего леса послышались то ли пулеметные, то ли автоматные очереди, что, конечно, испугало меня, необстрелянного. А партизаны спокойно посмотрели туда, откуда доносилась стрельба, и в разговорах меж собой по «почерку» определили, из какого вида оружия и кто там в кого стрелял.

Партизаны, которые были родом из Сметаничей, решили переночевать в своих семьях. Вместе с Дригиным в этой деревне должен был ночевать и я. Но в последний момент меня что-то одернуло. Вспомнил свою любимую Рэму, которой, кстати, за целый год не осмелился признаться в любви. И мне захотелось увидеть её (по воскресеньям в бывшей колхозной конторе, служившей клубом, вечерами устраивались танцы, и девушка должна была быть там).

С Дригиным условились встретиться назавтра в Сметаничах, и я пошел домой. Заглянув в свою хату и наспех заморив голод, поспешил на танцы, которые уже были в самом разгаре. В перерывах между ними присутствовавшие партизаны рассказывали о проводимых ими операциях по уничтожению гитлеровцев, о подрыве железнодорожных эшелонов, разгроме полицейских «кустов» и призывали молодежь вступать в их ряды.

По домам мы разошлись далеко за полночь. Я остался ночевать в сарае жившего по соседству моего школьного друга Олега Гульцова, где мы, зарывшись в сложенное под стрехой свежескошенное душистое сено, крепко уснули.

Рано утром нас разбудил панический людской шум: со стороны Сметаничей виднелись черные клубы дыма, и ни у кого не возникало сомнений, что полыхает именно эта деревня-партизанка, ведь многие её жители находились в партизанском отряде. Окружив утром ещё спящую деревню, фашисты согнали людей в сараи и сожгли живьём. В том зловещем огне сгорел бы и я, если бы остался там ночевать. И никто бы не узнал, где я
делся.

Застигнутые врасплох партизаны не смогли противостоять превосходящим их во много раз фашистским карателям. Тем более, что находились они в разных местах деревни, в своих домах. Вместе с товарищами по оружию в этом неравном бою погиб и Иван Дригин.

Как позже стало известно, произошло следующее. Когда оставшиеся в Сметаничах на ночлег партизаны в одной из хат распивали самогон, по улице протарахтел откуда-то взявшийся немецкий мотоцикл. Один из захмелевших партизан через окно выпустил вдогон ему автоматную очередь. Мотоцикл скрылся. А утром немцы отомстили жителям этой деревни.

Ну а любимая, благодаря которой я остался жив?

В течение пяти послевоенных лет, когда я служил в Советской Армии, мы переписывались с ней, и во время моих ежегодных отпусков несколько раз встречались в Москве, где, кстати, она жила до войны. На оккупированной же территории она оказалась случайно, не успев до прихода немцев уехать из нашей деревни, куда вместе с сестрой-близняшкой Ниной приехала к родственникам на летние каникулы. Мы едва не поженились. Но осуществить это, как иногда бывает, не было предопределено судьбой. Мы расстались… из-за моей слишком большой любви к ней. Но это тема для отдельного большого разговора.

УТОЧНЕНИЕ. В публикации «Судьба-судьбинушка» от 5 июля в заметке «Плетью по спине» первое предложение следует читать так: «Семья у Лаврена была большая – пять человек, и для прокорма её он держал пару кабанчиков».