Как Константин Журомский смог вырваться из когтей гестапо.
Ветеран войны Константин Журомский напоминает мне известного персонажа Василия Теркина. Такой же неунывающий весельчак. Быть Тёркиным лет в двадцать полегче. Константин Георгиевич на днях отметил 95-й свой день рождения. Но он продолжает развлекать коллег по хору «Беспокойные сердца» городского Дома культуры, не хуже Юрия Стоянова перевоплощаясь в образы колоритных дам. А еще с недавних пор начал писать стихи.
Коварный враг не мог смириться с этим,
Что мы в труде мужали каждый час,
И в 41-м, тем июньским летом,
Лавиной страшной ринулся на нас.
И запылали города и села,
Ушли надолго мир и тишина,
Не стало слышно песен тех веселых,
Нас закружила, понесла война.
И жутко было в страшной круговерти
Глазами видеть тысячи смертей,
Самому быть в когтях у лютой смерти
И вырваться из ее когтей.
Но не сломили нашу волю беды,
И дух наш оставался боевым.
И с первых дней войны и до Победы
Прошел я по дорогам фронтовым.
О войне написано много. Но когда о ней пишет ветеран, читаешь с особым чувством и не обращаешь внимания на любые литературные огрехи: каждая строчка – пережитое. Декламируя свое произведение, Константин Георгиевич после слов «Самому быть в когтях у лютой смерти и вырваться из ее когтей» на миг остановился и негромко пояснил: «Мне пришлось побывать в лапах у гестапо». Тут уж я не мог не расспросить Константина Журомского: человек, который вырвался из цепких когтей фашистских костоломов, известных всему миру своей лютостью, – редкий счастливчик. И так узнал, какие дороги пришлось пройти нашему барановичскому Василию Теркину.
В первый же день войны Константин Журомский был ранен и контужен. Лечиться было некогда, да и негде: рану наскоро перевязали в полевых условиях, на том медобслуживание и закончилось. А вот фронтовой путь только начинался – нашему герою предстояла служба в глубинной разведке. Ему предложили побывать в родном Рогачевском районе, к тому моменту оккупированном врагом. «Погостить» в домашнем кругу Константин Журомский отправился на парашюте. Задание было – устроиться в фашистский гарнизон.
– При попытке устроиться на работу предложили место в полиции. Работать полицаем, не обмыв руки кровью, было невозможно. Резкий отказ вызвал подозрения в шпионаже, – рассказывает ветеран.
Так и оказался он в гестапо. Начались пытки-допросы. Фашисты, пытаясь выбить показания, зажимали руки в тисках.
– Но самое страшное, когда не давали четверо суток подряд спать. Первые двое суток я просыпался от ударов, потом начали колоть шилом под ногти.
И всё равно Константин Журомский молчал.
Фашисты подсадили в камеру своего «слухача», надеясь, что изможденный после пыток человек выдаст себя во сне.
На 18-е сутки пыток, ничего не добившись, гестаповцы повезли Константина Журомского и старшего разведгруппы по кличке Орел на расстрел. Яма уже была готова.
– Даем вам последнее слово. Бандиты, признайтесь, кто вас послал? – переводчик незаметно для фашистов подал знак: молчать.
– Мы промолчали, про себя попрощавшись друг с другом. Хотя, когда нас забрасывали в тыл врага, то предупредили, что в гестапо есть наш человек, хорошо знающий немецкий язык. Но надежды уже не было.
После этого гестаповцы приказали повернуться спиной к яме. Повторили вопрос.
– Фашисты, видимо, рассчитывали, что мы крикнем «За Родину, за Сталина», как тогда делали многие перед смертью, и выдадим себя. Но мы снова промолчали.
И молчание спасло. Фашисты решили, что выдержать такое испытание не хватит никаких нервов, и, убедившись в непричастности двух парней к советской разведке, приказали им развязать руки. Разведчиков повезли обратно в гестапо, только уже не за тем, чтобы продолжать пытки. Старший группы Александр Чернов получил должность дворника, а Константин Журомский мыл машины, выполнял другую черновую работу в гараже.
Так разведчики прожили в Рогачеве до дня освобождения Гомеля.
– Как сейчас помню, это было 26 ноября 1943 года. К тому моменту поступила радиограмма: «Подобрать группу, перейти в Бобруйск». Но, поскольку связи с Бобруйском не было, мы отправились к партизанам.
В феврале 1944-го группа получила радиограмму «Категорически требуем связь с Бобруйском». Судьбу Орла и входившей в группу Саши Субботиной, которые выполняли новое задание, Константин Журомский узнал спустя многие годы. В 1968 году в газете «Известия» был опубликован материал под заголовком «Я – Орел».
– В ней было написано о том, что в 1942 году в таком-то месте был выброшен десант со спецзаданием. Кто о нем знает, просили отозваться. Я и отозвался, написал в газету. Узнал, что наш радист по прозвищу Ревизор живет в Москве, а Чернов и Субботина погибли при неустановленных обстоятельствах.
Константин Журомский после задания в Рогачевском районе еще не раз рисковал жизнью, участвовал в освобождении Минска.
Однажды его отправили разузнать, что делается в прифронтовой зоне. Константин Журомский выбрал позицию, затаился в кустарнике, наблюдает. И вдруг… вражеский офицер прямиком идет на него. «Как он меня обнаружил? Неужели я чем-то себя выдал?» – мгновенно пронзили мозг опытного разведчика тревожные мысли.
– Я был вооружен автоматом, но стрелять в такой ситуации – верная гибель. Хоть и был я комсомольцем, взмолился: «Господи, удержи, не дай выстрелить!»
В это время расстояние между советским воином и немецким офицером неумолимо сокращалось. В полутора метрах от Константина Журомского враг остановился, поставил на землю портфель… Тут-то и выяснилась истинная «цель визита». Не отчаянная смелость погнала фашиста в сторону кустов, откуда вел наблюдение наш Теркин, а… естественная надобность. Теркин не стал деликатничать с противником и в весьма ответственный для того момент взял его в плен.
Пленный оказался инженером оборонительных сооружений и в лагере показал нашим всю линию обороны – трудно даже представить, скольким солдатам и офицерам спасли жизнь эти сведения. А Константину Журомскому вручили орден Отечественной войны.
