Комментируя решение польского правительства о создании изоляционных лагерей, премьер-министр и исполняющий обязанности министра внутренних дел Польши Леон Козловский в интервью информагентству «Искра» говорил: «Места изоляции будут иметь очень тяжелый, суровый режим и не будут ничем иным, как только орудием суровой и карающей руки государства». Так оно и было.
Под тяжелую «руку государства», жесткий моральный и физический прессинг, рассчитанный на то, чтобы подавить волю к сопротивлению узники лагерь Береза-Картузская попадали, как говорится, с порога.
Жестокость, зачастую граничащая с садизмом, санкционировалась и даже поощрялась как администрацией лагеря, так и его «куратором» – полесским воеводой.
Из воспоминаний бывшего узника лагеря, члена Коммунистической партии Западной Украины (КПЗУ) Степана Терентьевича Ястреба:
«Нас привели в канцелярию, зарегистрировали и повели переодеваться в арестантскую одежду. Одежда была из серого полотна, что-то наподобие брезента. Мундир и штаны из одинаковой ткани и шапка круглая, как горшок. Нам выделили номера и иголки, чтобы мы пришили один на левом рукаве, второй – на спине. Мой номер 173. Я его никогда в жизни не забуду. Затем нас немного поколотили, побили, но, видно, у них не было еще навыка бить. Это было противно, но такие побои можно было еще вытерпеть. Нас привели в камеру. Там уже были люди. Мы их спросили: «Как здесь?». Никто ничего не знает, все новенькие.
Вот так и началась наша березовская жизнь. Кушать давали: утром – редкий кофе или кислый журек, на обед и ужин какой-то приварок, только очень жидкий, хлеба давали на день по четыреста граммов… Тут еще не был организован соответствующий порядок, не знали, что нам дать делать. Бывало, дадут лопаты и загонят в реку около монастыря копать, а в реке той воды по колено. Тогда было тепло, солнце пригревало, мы в реке болтаемся целый день, никто нас не трогает, никто нас не бьет, жизнь как будто неплохая. Так прошла неделя, потом нас стали гнать на дорогу, чтобы срывать старый булыжник, просеивать щебень и вновь укладывать мостовую. Это действительно была каторжная работа. Полиция, вооруженная автоматами, расположилась вокруг нас цепью на расстоянии 50 метров и наблюдала за работой, чтобы каждый заключенный работал целый день не разгибаясь и чтобы ни кто ни к кому не отзывался, потому что нам запрещали разговаривать между заключенными, а если надо обратиться одному заключенному к другому, то необходимо попросить разрешения у полицая. Каждого рядового полицая требовали называть «паном комендантом».
Обращаться необходимо было так: подбежать бегом к полицаю, не доходя пять-шесть шагов, стать по стойке смирно и доложить: «Паны коменданты, арестованный Ястреб обращается за разрешением обратиться к арестованному номер такой-то, чтобы он дал носилки или лопату». По фамилии арестованный арестованного называть не имел права, а только по номеру. Если полицай разрешит обратиться, необходимо повернуться на месте кругом и бежать до арестованного за необходимыми вещами, шагом идти нельзя – только бежать. Например, носилки с камнем можно носить шагом, а с пустыми носилками надо бежать бегом, носилки должны быть нагружены полностью с верхом, а если будут неполные, то полицай сейчас же вызовет арестованного и даст ему палок, а не то и больше – муштру или посадит в карцер…
На работу идут все целой колонной, а с работы идет колонна и еще человека четыре или пять несут на руках. Если человек заболел, то положат в избу для больных, а если болезнь серьезная, то отправляют в Кобрин в госпиталь. Так что тут на месте в Березе не умирали, а кто умирал в Кобрине – никто не знал…
Раздался крик: «Арестованный №173 ко мне!». Как был я согнутым работая, моментально выпрямился и побежал к полицаю, добежал, стал по стойке смирно и доложил: «Паны коменданты, арестованный Ястреб явился!» Полицай спрашивает меня: «Почему арестованный помалу работает?» Я ничего не говорю.
Полицай подает команду нагнуться, я нагнулся. Он так ударил меня резиновой дубинкой, что одежда к телу прилипла, а тело в местах ударов омертвело, как замороженное. Думаю: «Выдержу», потому что стоит только показать свою слабость, выпрямиться или вскрикнуть, то тогда он даст мне еще два раза по столько и скажет: «Ты деликатный, не привык к Березе. Я тебя приучу». После этого начал меня муштровать: бегом марш, падай, не успел упасть, снова бегом марш. Так муштровал меня с полчаса. Я думаю: «Выдержу», потому что если человек упадет и не сможет встать от бессилия, то тогда уже прибьют – говорят, что притворяется. Такое ежедневно и не раз на день, всего не увидишь, потому что двести человек работают на участке дороги до трехсот метров. Если близко кого истязают, то хотя и работаешь, но видишь. Смотреть запрещается, если заметят, что смотришь, сейчас же и тебе будет то же самое. Вот однажды приехало к нам начальство, Костек-Бернацкий, полесский воевода. Ну, думали мы, уж приехало начальство, увидит, что мы так бедствуем, что так издеваются над нами, то, возможно, положение улучшится.
Выстроили нас на площадке по команде смирно. Проходят воевода и начальник лагеря Греффнер. Воевода обратил внимание на одного заключенного: «Почему арестованный номер такой-то качается во время команды смирно?». Арестованному на месте дали трое суток карцера и сразу арестованного украинского националиста повели в карцер. Пошел дальше, посмотрел на нас воевода и сказал побрить. С того времени нас начали брить. Когда воевода уехал, тогда уже все поняли, что эти пытки даются сверху и нечего думать, и ожидать в Березе какого-то облегчения.
Наш рабочий день начинался с физзарядки, которая проходила так. Свисток, все выбегают во двор строиться. «Равняйсь!» – подает команду комендант корпуса. Посмотрел: «Ты дурак, остолоп, как ты стал!?». Подходит и резиновой дубинкой через плечо раза три или больше бьет и снова: «Равняйсь!» – и снова бьет уже другого, потом третьего и так далее. Пока проводит физзарядку комендант, дубинку в чехол не прячет, так как некогда. После этого побежали на завтрак, а после завтрака – стройся на работу. Вначале берут меньшими группами на работу внутри лагеря, а остальных на дорогу. Если выпадает работа картофель чистить или полицейский корпус убирать, то всё зависит от того, какой попадет полицай. Если попадется добрый, а добрых полицаев очень мало, то кажется, что всё так хорошо, что лучше уже и быть не может.
Сделаешь уборку и, если до обеда еще час остался, то полицай говорит чистить окна. Сам сидит и газету читает, а ты стоишь около окна и не окно чистишь, а ожидаешь обеда. Другой попадется полицай, что как ему не работай – всё равно хорошо не сделаешь. Заставит тебя в туалете нечистоты просто руками убирать, хоть там для этого есть метла, есть вода, но он хочет, чтобы ты чистил только руками и на одном месте несколько раз, и все равно сделаешь не так, за что он тебя побьет и всякие упражнения заставит делать: падать в уборной, ползти по мокрому цементному полу. У такого полицая уже не можешь никак дождаться обеда. Когда уборка кончится и тебя бросят на какую-то другую работу.
Начальник лагеря Греффнер дал указание в углу двора выкопать бассейн для воды метров десять шириной, метров двадцать длиной и метра два глубиной. Нужен этот бассейн или нет, но необходимо было дать людям тяжелую земляную работу. Вот и работают: одни копают, другие землю отбрасывают, третьи еще дальше отбрасывают, а четвертые ту выкопанную землю отвозят метров на триста. Всем есть работа, тяжелая земляная работа. Человек в Березе должен работать, как на каторге, работать целый день не разгибаясь, не отозваться ни к кому, не посмотреть никуда. Полицай сразу заметит и кричит: «Куда смотришь? Что там увидел? А ну, ко мне бегом марш! Нагнись!» Тогда уже даст по почкам палок сколько ему захочется, тогда уже помуштруют с полчаса и командует: «Ложись! Встань! На работу бегом марш!».
Нужна полицаю эта работа. Он вызывает человека только поиздеваться, побить и помуштровать… Мне суждено было возить землю. Ставят к одному возу пять человек. Земли нагружают полный воз, еще и прибьют сверху, получается примерно около тонны, которую необходимо отвезти на триста метров по дороге с подъемом и на метров сорок по песчаной дороге. Толкаем тот воз, колеса скрипят от тяжести, дотолкаем к песку, тогда беремся за четыре колеса и по команде полицая поворачиваем эти колеса, пока выберемся из песка.
Еще полицай не раз за это время ударит, а если только ойкнешь или разогнешься, то уже сгонит на тебе охоту. Будет бить и еще приговаривать. Со стороны и то больно смотреть, если беззащитную скотину так бить, она и то будет бодаться. А сколько человеку надо иметь мужества, сколько силы, чтобы вытерпеть, не показать палачу своей слабости, своего морального унижения?! Когда тебя истязают, приходит мысль: «Бей, убей, но плакать не буду и кричать не буду». Потому что на плач или крик никто не придет, никто тебя не защитит, а палач будет усмехаться и подумает: «Вот ты уже готов, уже морально сломлен».
В этом и состояла их задача, чтобы каждый человек, который выходит из Березы-Картузской был морально сломлен, чтобы не только сам отказался от политической деятельности, но чтобы и своим детям заказал».
Олег ГРЕБЕННИКОВ, "Заря"
